Американец, или очень скрытный джентльмен - Страница 10

В-третьих, если кто решит ограбить мою квартиру, он, скорее всего, пойдет на дело под прикрытием дня.

Квартира моя неприступна — грабить ее ночью по меньшей мере неудобно, а точнее, чрезвычайно опасно. Ни один грабитель, будь он даже малограмотным новичком-самоучкой, не станет ползать по хлипкой черепице, волоча за собой семиметровую лестницу, которую придется потом перекидывать через зазор между крышами на пятнадцатиметровой высоте и как-то по ней ползти, — и все ради нескольких безделушек, пары-тройки наручных часов и телевизора.

Нет, нормальный грабитель придет днем, под предлогом, что ему нужно снять показания счетчика, провести перепись населения, обновить медицинскую страховку, проверить состояние здания. Даже в этом случае ему придется нелегко: надо будет как-то преодолеть двор, миновать бдительную синьору Праску, которая работает консьержкой еще с довоенных времен и давно выучила все эти приемчики, а потом вскрыть дверь в мою квартиру. Она заперта на два мощных врезных замка и сделана из досок трехсантиметровой толщины. С внутренней стороны я прибил семь пластин калиброванной стали.

Обычный взломщик так и так зря потеряет время. Часы я обычно ношу на руке, растительное существование созерцателя дурацких викторин и буферов миланских домохозяек — это не мое, поэтому у меня нет телевизора, у меня есть только проигрыватель компакт-дисков и транзисторный радиоприемник, а эти вещи не в цене среди итальянских Фейгинов.

Я боюсь другого — более искушенного взломщика. Он не станет похищать у меня никаких материальных ценностей. Он придет за знанием, знанием, которое можно перепродать выгоднее, чем ворованную брошку или «ролекс ойстер». Далеко не каждому в наше время нужны дорогие часы, но все гоняются за информацией.

В-четвертых, днем в квартире очень хорошо. В окна задувает легкий ветерок, солнце неуклонно движется по плиткам пола, исчезает, снова заглядывает внутрь через окна в противоположной стене. Кровельные черепицы потрескивают на жаре, по подоконникам бегают ящерки. Ласточки перекликаются и попискивают в гнездах под застрехой, с акробатической точностью влетая в свои круглые глиняные жилища, будто скользя по невидимой проволоке. Окрестности меняются с изменением света: рассветный туман, пронзительный утренний свет, полуденная и послеполуденная дымка, алая пелена заката, первые проблески огней в горных деревушках.

В глубине души я романтик. Я этого не отрицаю. С моим пристрастием к причудливому, с моим преклонением перед точностью, с моим вниманием к деталям и любовью к природе я мог бы стать поэтом, одним из негласных законодателей мира. Я, конечно же, и так негласный законодатель, но после окончания школы я не написал ни единой строчки. Хотя мои достижения несколько раз получили огласку, настоящее мое имя так и не было раскрыто.

И наконец, пока я у себя в квартире, я полный хозяин своей судьбы. Меня может застать врасплох землетрясение — в этой части Италии они случаются. Я могу задохнуться от избытка бензиновых выхлопов. Во время летней грозы в меня может попасть молния — нет места лучше, чем наша лоджия, чтобы наблюдать за поединками богов, — или на меня может свалиться обломок разбившегося самолета. Это в порядке вещей. Никто не застрахован от таких случайностей.

От чего я здесь застрахован — так это от предсказуемых опасностей, от тех рисков, которые можно заранее оценить, проанализировать и предотвратить: от человеческих злоумышлений.

Рано утром я выхожу из дому. Vialetto хранит в себе ночь еще полчаса после того, как рассветет. На Виа Черезио я поворачиваю налево и дохожу до пересечения с Виа де Барди. Останавливаюсь напротив старого дома, самого старого в городе, если верить синьоре Праске. Под самой крышей видна десятисантиметровая трещина — след времени, сотрясения дальних вулканов и вибрации, вызванной грузовиками на Виале Фарнезе. В этой трещине обитает колония летучих мышей, многие тысячи. Стоя в рассветный час на перекрестке, я смотрю, как они возвращаются домой и думаю о Д. Г. Лоуренсе и его pipistrello. Он был прав. Летучие мыши не летают, а скорее мерцают, вычерчивая в воздухе неврастенические параболы.

Иногда, при первом свете дня, я прохожу по Виа Бреньо, пересекаю Виале Фарнезе и захожу в парк Сопротивления 8 сентября. Пинии и тополя тихо перешептываются под первым ветерком, долетающим из долины. Воробьи скачут по аллеям и подбирают крошки, оставленные вчерашними посетителями. Замешкавшиеся летучие мыши охотятся за припозднившимися ночными насекомыми. В кустах шуршат мелкие грызуны, которые, как и воробьи, претендуют на крошки.

В такую рань здесь никого нет. Я вполне мог бы быть призраком, блуждающим по улицам и не замечающим живых. Обычно весь парк в моем личном распоряжении, и это, как минимум, безопасно. Если и есть кто поблизости — прораб, спешащий на работу, влюбленная парочка, еще не разжавшая объятий после того, что синьора Праска несомненно поименовала бы «l'amore all'aperto», ранний праздношатающийся вроде меня, — я могу заранее их увидеть, понять, почему они оказались в парке в такой час, оценить, представляют ли они угрозу, и действовать соответственно.

Иногда я гуляю по вечерам. В это время в городе оживленно, но не слишком людно. Да, толпы еще есть, но есть и тени, куда можно ускользнуть, арки и дверные проемы, где можно укрыться, переулки, по которым удобно убегать. Я могу слиться с толпой, бесшумно исчезнуть в ней, как корабль в тумане.

Это незряшние меры предосторожности. Кроме сдержанных на язык собратьев по профессии, никто не знает, что я здесь, — может, кому и ведомо о моем пребывании на длинном сапоге Италии, но никто не знает в точности, где я живу и работаю. И все же я должен быть готов ко всему.